МУСИК

 

Я помню себя, как полагаю, с 3-х лет. И эти мои воспоминания связаны с Кагановыми. Кагановы жили в Харькове в 1920-е годы (и до 1934) на улице Каразинской, 22, в одноэтажном особняке, выходившим фасадом на Каразинскую.

​

Они занимали одну большую комнату, перегороженную тяжелой портьерой, и прихожую, к которой вело три ступеньки. Последняя не использовалась по назначению. Вход с улицы был наглухо закрыт – она служила кабинетом Исаака Яковлевича. Параллельно тыльной стене стоял его письменный стол, за ним возвышались (до самого потолка) полки с книгами. Освещался кабинет застекленными дверьми. В углу большой комнаты, который занимала диндавыдовна (так мы с Мусиком всегда именовали его маму), стоял трельяж. К центральному зеркалу под углом примыкали боковые, более узкие, два зеркала, соединенные между собой полочкой, возвышающейся над уровнем пола не более чем на 25 см. Сиденье на этой «скамеечке» доставляло мне истинное удовольствие.

​

Время от времени ко мне подходила диндавыдовна и согнутыми указательным и средним пальцами правой руки пощипывала мою пухлую щечку, приговаривая: «Я тебя тер-р-р-петь не могу»... Блаженство.

 

Для того, чтобы понять почему я, обласканный родителями ребенок, так вольготно и комфортно чувствовала себя в чужом доме, требуется краткая предыстория.

​

Мой папа – Семен Матвеевич Миляев, жил до 1914 г. в Вильно, где его отец представлял, как чиновник, крупную бельгийскую акционерную компанию. В 1914 г. папа окончил классическую гимназию, началась первая мировая война, и вместо Петербургского технологического института, куда он собирался поступить, его мобилизовали в действующую армию. Он находился в ней до конца 1918 г., пройдя фронт, госпиталь, и в 1918 г. оказался, волею судеб, в Белой гвардии в качестве шофера авиационного полка в Киеве. Увидев всю чехарду, когда в городе каждые 3 дня сменялась власть, он дезертировал (в анкетах писал «демобилизован») и приехал в Харьков, где вскоре поступил на механико-математический факультет Технологического института. Его отец, не имевший ни недвижимости, ни, как говорили, «дела» (бизнеса) теперь оказался без средств к существованию, после эвакуации из Вильно, вскоре умер. Мать со старшей дочерью эмигрировали в Германию, в Берлин.

​

Семен Матвеевич или, как все его называли, включая Исаака Яковлевича и меня, Семочка, вспомнил, что в Вильно посещал частную рисовальную школу, к нему с особым вниманием относился учитель рисования в гимназии. Чтобы выжить, Семочка стал делать в разных харьковских издательствах обложки к книгам. Так он попал в издательство «Медвидав», где художественным редактором работал Исаак Яковлевич.

 

Семочка и Изя сразу же стали друзьями. Их роднила между собой какая-то особая незамутненная внутренняя чистота. Все, кто их знал, всегда говорили об их обаянии. Поняв, как трудно приходится Семочке содержать себя и платить за комнату, Исаак Яковлевич предложил папе жить в его комнатке, куда Семочка и переехал. Мусик в послесловии «Записки дилетанта» к моей книге о муже, Сергее Павловиче Подервянском, вспоминает как он бросал в дверь, смежную с кабинетом, банки со сгущенным молоком, но Семочка искренно любил Мусика и до конца своей жизни называл его Мусенышем.

​

В 1923 г. Семочка женился на 21-летней хирургической сестре, Ирине Федоровне Лопаевой. И тут Исаак Яковлевич совершил невозможное, до сих пор не могу этого понять, зная, как беспомощен он был во всех бытовых вопросах: во дворе Каразинской, 22 стоял двухэтажный доходный дом, и Исаак Яковлевич умудрился выхлопотать для Семочки небольшую изолированную квартиру со всеми удобствами на 2-ом этаже. Остальные части квартиры, куда вела широкая мраморная лестница, представляла собой типичную советскую коммуналку. В нашу квартиру попасть можно через черный ход с железной (м.б. чугунной) лестницей. Вход располагался параллельно главному входу с той же стороны.

​

Мусик в «Записках дилетанта» описал впечатление от нашей квартиры. Эти семейные связи объясняют почему я с детства у Кагановых чувствовала себя как дома. Я «дружила» с сёстрами Исаака Яковлевича, особенно с младшей – Бэллочкой, с сестрой диндавыдовны – Фирой (на семейном фото Кагановых*), на котором сестра Исаака Яковлевича Эся с мужем и ребенком, Исаак Яковлевич, Диндавыдовна и Мусик, я сижу на колене Бэллочки).

 

Итак, Мусик был рядом со дня моего рождения. 1929 г. меня отдали в немецкую группу, так называемой «Фребелички» – Вере Эдуардовне, которая воспитывала детей по системе Фребеля: не коллективно, а индивидуально. Предполагалось, что потом поступлю в немецкую школу (в 1932 г. ее ликвидировали). Группа состояла из пяти дней. Мусик пошел в школу, но все равно мы регулярно общались – об этом свидетельствуют случайно сохранившиеся фотографии. На одной из них мне около 4 лет, ему соответственно 8. Семочка нас сфотографировал на террасе*). С тыльной стороны дома, в котором жили Кагановы, находился обширный балкон-терраса, на которую из уютного садика (см. фото в моей книге о папе) вели два марша ступеней. Лестница по бокам была ограждена ступенчатым кубическим уступом, на котором мы с Мусиком сидим.

​

На второй аналогичной фотографии – я, надутая девочка, рядом с Леней Гвирцманом, младшим братом диндавыдовны. То, что я заснята с Леней, свидетельствует о близости наших семейств. Но она объясняется и тем, что папу приняла компания Исаака Яковлевича, в которую входили еще озорные, в основном, филологи: А. Г. Розенберг, В. Н. Державин, З. Б. Иоффе, А. М. Финкель, Э. С. Паперный – авторы известного и до сих пор не забытого сборника пародий «Парнас дыбом: про козлов, собак и Веверлеев», вышедшим в 1925 г. В последние годы он несколько раз переиздавался. Появлялся также и их любимый, еще молодой, Александр Иванович Белецкий, кстати, живший сначала совсем рядом, а потом чуть дальше, на углу Каразинской и Чернышевской.

​

К нам заходили: Розенберг (предавший Исаака Яковлевича в годы космополитизма), Державин и Саня Финкель. Последний после войны иногда останавливался у нас, когда приезжал в Киев.

​

Но и Исаак Яковлевич вошел в сферу художников, тем более что со многими он был знаком по издательству.

 

Дело в том, что папа ушел из технологического института. Незадолго до защиты диплома его вызвал директор и сказал, что ему известно о его помощи маме и отсылке денег в Берлин. «Так вот, – сказал директор, – или Вы отказываетесь от матери и остаетесь в институте, или мы...». Папа не дал ему договорить до конца, он откланялся и сказал: «До свидания». Так он стал художником.

​

Кого только не было у нас тогда: театральные художники – В. Меллер (главный художник в театре «Березиль» О. Курбаса), А. Хвостенко-Хвостов, Б. Косарев; живописцы – Н. Мищенко, Д. Шавыкин, В. Савин, И. Порошин, А. Бондарович; графики – М. Прохоров, М. Дереryс, В. Мерин, Гр. Бондаренко и др.

​

Гр.А. Бондаренко, его жена, педиатр Александра Яковлевна Варшавская, и их дочь, моя тезка Лада, стали друзьями пожизненными. С этой семьей подружились и Кагановы. Мусик недавно вспоминал, что у Григория Антоновича он видел рисунок «Хлебников на смертном одре». Ему даже казалось, что его автором мог быть Григорий Антонович, я ему подсказала, что автором рисунка являлся П.В. Митурич. Среди нас, детей, сохранялась легенда, что Хлебников бывал у Бондаренок и у нас, но почему-то мы с Ладой никогда не спрашивали об этом родителей.

 

Лада общалась в Харькове и в Москве с Мусиком и после войны.

 

Как только я полюбила чтение, Семочка стал из меня «формировать» умную девочку: купил мне К. Фламмариона «Занимательная геология», Я.И. Перельмана «Занимательная математика», и даже претолстенную книгу некоего Е. И. Игнатьева «В царстве смекалки», 500 задач.

 

Семочку (как и Исаака Яковлевича) отличала особая деликатность. И он мягко просил меня каждый день решать по несколько задач. Мне это удовольствия не доставляло. Но зато Мусик их щелкал как семечки, Семочка искренно завидовал Изе.

 

Голод 1932-1933 гг. в Харькове перенесли мучительно. В Торгсин отнесли все серебро, включая маленькие колечки и даже прекрасно сделанный значок члена профсоюза РАБИС, предварительно превратив его в слиток (советские изделия не принимались). Помню, около подъезда Мусика лежал труп, недавно Мусик это вспоминал.

 

Харьков во время голода наводнили воры и воришки, которых в Харькове называли «рыклЫ» (как харьковский сленг слово это упомянуто Куприным в одной из его повестей). На моей памяти два эпизода, связанных с тем, как папа ловил или однажды расправился с ворами. Поймал воришку и Исаак Яковлевич. Схватил его за шиворот пиджака и потом героически повел в милицию. По дороге задумался, а когда оказался в милиции, пиджак в своей руке обнаружил без вора, тот ушел восвояси.

 

Не знаю, чем объяснить тот факт, что в 82-ю школу, на улице Чернышевского, где учился Мусик, я пришла оформляться в 1-й класс не с родителями, а с ним. Я не помню, но Мусик утверждал, что портрет Исаака Яковлевича папиной работы всегда у них висел до войны.

 

Сам Исаак Яковлевич профессионально интересовался творчеством графика М.3. Фрадкина. Как-то он привел в мастерскую художника Фрадкина и Мусика. Чтобы мальчику не было скучно, Фрадкин показал ему серию своих гравюр «Цирк». Мусик, глядя на изображение жонглера, сказал, что таким количеством предметов жонглировать невозможно. Тогда все повально увлекались цирком. И Мусик сам стал жонглировать. Увлекся этим занятием, у него постоянно в руках оказывались шарики, о чем бы он ни говорил. У него все ловко получалось, и Мусик стремился неустанно тренироваться. Бывал он у Фрадкина и после войны. Фрадкин ему подарил иллюстрацию к какой-то сказке. Подробно описывал его быт. Но год назад я ему рассказала, что в Харьковском художественном музее находится его наследие (не имея потомков, Фрадкин его завещал государству). И что в его коллекцию, кроме его работ, входят тысячи экслибрисов и большое собрание фарфора. Мусик отказывался этому верить (сведения о коллекции Фрадкина я получила от своей аспирантки Анны Решетневой, которая над ней работала).

 

1933 и 1934 гг. я провела во всевозможных детских хворях. Пропустила 2 класса. Но, когда я пришла в третий, то оказалась подготовленной лучше других, благодаря знаниям, полученным от Веры Эдуардовны. Школа находилась на ул. Чайковского, через один дом после УФТИ, vis-a-vis жила Бэллочка (младшая сестра Исаака Яковлевича), которая часто меня выхватывала даже на переменках, заводя к себе, кормила чем-то вкусным.

 

Однажды, когда мы в очередной раз воскрешали наши былые встречи, я, отклоняясь от темы нашего разговора, рассказала Мусику как выглядел УФТИ до войны. Моя школа располагалась после УФТИ, за следующим за ним красным домом (красный, страшный дом, где в 20-е годы ХХ-го века находилось ЧК). С правой стороны улицы Чайковского, по которой я шла в школу, за низким штакетником, я видела луг с чудесными полевыми цветами, в глубине которого стояло несколько кирпичных домов, – собственно УФТИ. В одном из них жил в очень неуютной полупустой квартире мой соученик. Я приходила в эту квартиру к Жучке Стрелкову – моему соученику и приятелю, а он был пасынком А.К. Вальтера. Мусик прокомментировал, что ленинградский Стрелков в то время считался не менее известным физиком, чем В.С. Вальтер, но Вальтер увел у него жену и сына. Я тут же вспомнила, как я приехала в Харьков в мае месяце и пришла к Мусику с Эллочкой с ночевкой. Они тогда уже жили в отдельной красивой квартире в УФТИ. Эллочка, как всегда, была предельно гостеприимна и вскоре ушла спать (совсем ничего не помню о маленькой Инночке), а мы с Мусиком почти до утра, у открытого окна, перелистывая страницу за страницей, шепотом читали стихи А. Блока. Мусик начисто об этом забыл. Из наших совместных воспоминаний слагалась забавная мозаика, в которой один помнил одно, а другой – другое.

 

В 1934 г. столица Украины из Харькова переместилась в стольный град Киев. Переехало и издательство Медвидав, а вместе с ним и Кагановы. Многие художники, как и мы, стали жить на два дома, все заказы концентрировались в Киеве. К этому времени папа сосредоточил свою деятельность, главным образом, на оформлении крупных выставок и музеев.

 

Я встречалась с Мусиком зимой 1936 г., когда папа оформлял грандиозную выставку украинского прикладного и народного искусства, мама отважилась в каникулы отправить меня одну к папе в Киев. Два дня я жила у Кагановых на Глубочицкой (р-н Лукьяновки), где находилась их маленькая двухкомнатная квартирка. Мусик меня развлекал, познакомил меня со своей первой любовью – одноклассницей Ксюшей (Ксенией) Павловской. Она ему казалась краше всех, мы ходили к ней в гости. Ее мать, армянка Манучарова – известный киевский архитектор, а Ксения стала превосходным самоотверженным врачом-акушером. Беда только в том, что она не отвечала Мусику взаимностью, и он страдал. Он ей писал все литературные сочинения для школы, читал Маяковского (естественно, Маяковский стал и моим любимым поэтом), которого она не хотела понимать (кажется, они одновременно отдыхали под Киевом, в Ирпене, но добиться взаимности Мусик так и не смог).

 

В 1939 г., когда Кагановы вернулись в Харьков, помню трагедию: Мусик блестяще поступил на физмат Харьковского университета и его призывают в армию, да еще не на три года, как обычно, а на 5 лет – во флот. У него была настоящая клиническая истерика. Он оказался в береговой охране на Черном море, в Туапсе. Вскоре ему разрешили заниматься на заочном отделении факультета. Он приехал сдавать сессию, но не тут-то было: влюбился в рыжеволосую красавицу Полину, с которой тоже познакомил меня. Полина тоже полюбила Мусика, и хотя эта их любовь носила платонический характер, она была подлинной. Всю войну Мусик носил с собой ее фотографию.

 

Счастье прервалось – началась война, и Мусик уехал в часть (береговая охрана спасла его от ужасов фронта).

 

Война! Папа в Киеве, но вовремя успел добраться до Харькова. Его возраст не подлежал мобилизации. Надо думать об эвакуации, но сложно, да к тому же нет денег. Мама пакует госпиталь, где работала вольнонаемной, и ни ее, ни тем более меня, волонтерку, никто ехать с собой не приглашал. Папа ежедневно, как и многие художники, являлся в союз художников – авось... Я дома одна. Приходит М. Дерегyс, приносит семечки, и мы с ним их уплетаем. На следующий день у меня дизентерия. Диндавыдовне каким-то путем удалось, через Горздрав, получить только что появившийся тогда сульфидин, и она им меня вылечивает. И Кагановы, и мы уехали из Харькова по воле случая. Мы – в Ташкент, где в эти годы уже жил А. Бондарович (удрал с возлюбленной от ее мужа художника и от своей жены).

 

Ташкент ломился от продуктов, а мы все голодали. «Эвакопункт Бондаровича» (где иногда ночевало на полу, на ковре, более 20 человек) постепенно расселялся. Мы потеряли Кагановых. И как-то случайно я познакомилась с какой-то девушкой, которая мне сообщила полевую почту Мусика. Ни я, ни Мусик не помнили о моем письме к нему в феврале 1942 г. из Ташкента. Лет шесть тому назад, перебирая свои старые письма, он его обнаружил и прочитал мне по телефону. В нем речь шла о нашем бедственном положении и нужде, что папа вот-вот устроится на работу и мы получим хлебные карточки.

 

После войны, в 1948 (47?) г., я приехала в Харьков повидаться с бабушкой (она оставалась при немцах), естественно, сразу же пошла в Дом специалистов, 25 подъезд, где жили Кагановы. Мы с Мусиком пошли гулять по Сумской. Навстречу нам идет молодой человек, Мусик говорит: «Знакомьтесь, это Витя Цукерник, мы с ним вдвоем один хороший физик». На что Витя отвечает: «Мы знакомы, мы в 5 лет ходили вместе к Вере Эдуардовне». На следующий день, тоже во время прогулки, встретили красивую девушку. «Элла», – представилась она мне. Она шла к Исааку Яковлевичу и еще не была женой Мусика.

 

В 1949 г., мне кажется я не ошибаюсь, Эллочка – на сносях и мы, «умники», повели ее почему-то в цирк.

 

Мои приезды в Харьков почти прекратились, а Мусик довольно часто приезжал в Киев – то защита и он оппонент, то какая-то конференция. В 1950-е годы, когда я работала в Киевском музее украинского искусства, Мусик зашел ко мне в музей, чтобы взять меня с собой в ресторан «Динамо», расположенный рядом с музеем. Там обедали участники конференции. Ее представляли физики разных институтов СССР. Вкусно поели и, когда шли из ресторана, физики начали играть в непонятную мне азартную игру. Когда мы остались вдвоем, я спросила, что это значит. Мусик объяснил: упражнение, данное Ландау на семинаре – кто скорее составит уравнение из номеров, проезжавших мимо машин **).

 

Как-то из Харькова позвонила мне неизвестная мне знакомая Мусика, чтобы передать от него привет. Я благодарю, а она тем временем робко спрашивает, буду ли я такого-то числа в Киеве. На мой утвердительный ответ облегченно вздыхает, добавляя, слава богу, Мусик сказал, что, если вас не будет, он не приедет, а ведь он мой оппонент.

 

Мы встречались чаще всего неожиданно. Как-то раз, во время командировки в Москву, когда рассчитан каждый час и лишь вечером вырывались к друзьям, иду, задумавшись, по ул. Горького (Тверская). Меня останавливает идущий навстречу Илья Михайлович Лифшиц и обрадованный говорит, что Мусик в Москве, тут, рядом, в Интуристе, сейчас я вас отведу. И привел меня… А сам ушел. 2 часа прошли незаметно – проболтали. Жаль было расставаться.

​

Когда Мусик приезжал в Киев, он обязательно кроме меня встречался с Лялей Рапай. Он почитал ее талант и очень дорожил теми ее скульптурами, которые она ему подарила. Ляля ведь ему, как и я, досталась по «наследству» (так он сам написал в «ДЖ»***) ). Мы с Лялей даже шутили, что встречаемся с ней от Мусика до Мусика. Когда он переехал в Москву, визиты в Киев стали реже. И все же посещал мастерскую Сережи, не только сам.

​

Дважды приводил к нам Юрека Червонко, который тотчас же вписался в круг нашей семьи. Иногда удавалось даже погулять по паркам. Однажды по его просьбе водила нескольких физиков и в том числе В.Г. Барьяхтара в Софию (Софийский собор). Осталось впечатление, что они мало поняли, потому что спросили – отчего у Оранты такая большая голова. Они Софию и ее мозаики 11 века воспринимали через призму реалистичного искусства.

 

В один из приездов в Москву, я уже под вечер, наконец, добралась до Коньково-Деревлево, на ул. Профсоюзную, и застала там шумное застолье. Постепенно знакомясь с сидящими, поняла, что там присутствовали ученые совсем разных профессий: биолог, вулканолог, океанолог… Обаяние Мусика обладало некоей магнетической силой, но в его поле (не даром же он занимался магнетизмом) попадали только порядочные люди. Чувствовалось, что за столом царит культ Мусика. Кто-то произнес: «Интересно, кто из присутствующих знает его дольше всех?». По очереди называли и отсчитывали годы. Я молчала. Когда все высказались, Мусик, обращаясь ко мне спросил: «Можно сказать?». Я ответила утвердительно. Он назвал мой возраст. Я победила. Когда приезжала к ним, как тогда мне казалось, на край света, оставалась ночевать. Эллочка пыталась меня вкусно накормить, обласкать, и я всякий раз думала, как Мусику повезло с женой.

 

Случайно совпало, что я у них объявилась перед их эмиграцией. Мусик был взвинчен и меня просто не замечал. Не до меня. Кстати, он вообще не помнит этой встречи. И потом я его на долгие годы потеряла. В 1997 г. Приехала в Нью-йорк на византийский симпозиум, в Метрополитен музей, пробыла там 3 недели, пыталась найти, но тщетно.

В 2006 ушел Сережа. 3а несколько лет до его фатального перелома и двух операций мы с ним отдыхали под Киевом, в санатории Конча-Заспа. Судьба свела нас в столовой, где мы питались за одним столом с очень скромной и милой парой. Познакомились. Валентина Григорьевна и Антон Григорьевич – физики-экспериментаторы. В беседах я как-то упомянула Мусика и сказала, что потеряла его из вида. Антон Григорьевич знал работы Мусика (он не признался, что является не только академиком НАНУ, но и ее вице-президентом). После Кончи мы постоянно перезванивались. Когда Антон Григорьевич узнал о кончине Ежа, он выяснил координаты Мусика, сообщил ему об этом, добавив и мои.

 

Мусик не замедлил позвонить. И так, с горькой точки отсчета, начался новый этап наших отношений, который длился 13 с половиной лет.

​

*   *   *

​

Когда нас соединил Антон Григорьевич, я находилась в состоянии потерянности. Внешне все казалось в норме, но первая посмертная выставка в Русском музее в Киеве (запланированная при жизни Сережи), создавалась Лесем и Настей – я не могла переступить порог мастерской. Чтобы собой овладеть, я делала каталог. Лесь, впервые столкнувшись непосредственно с полиграфией, сидел в типографии, добиваясь правдивости цвета. И тут началась активная переписка с Мусиком. Он писал о болезни Эллочки, сетовал, что не может активно ухаживать, что все взвалено на плечи Жеки, которая, сочетая с работой, максимум внимания уделяет маме.

​

Я, тем временем, чувствовала, что должна писать о Еже. Этого требовало знание содержания мастерской. Оказалось, что половины работ я вообще не видела.

 

Мусик тоже, прячась от тягостных мыслей, писал «ДЖ»***) и стал высылать мне отдельные очерки.

​

Однажды мне повезло: я говорила с Эллочкой, в разговоре совсем не ощущалась ее болезнь. Но болезнь Эллочки прогрессировала, и скорбные ноты прорывались в каждом письме. Тогда Мусик жил еще отдельно.

 

Не заметили, как погрузились в жизнь друг друга. Даже Мусик попросил меня дать слово, что я буду обо всем, что меня касается, ему рассказывать, и он это будет также соблюдать. Никаких тайн друг от друга. Поневоле я погрузилась в жизнь семьи. Мусика очень волновала то, что Женя помогает, не щадя себя, не только всему «клану» Кагановых, но и всем тем, кому она может быть полезной. Я смотрела и слушала видео Катиной студии, где играл Веня. Иногда Мусик открывал дверь в гостиную, чтобы я услышала, как играет Бетховена Веня. Я знала, что Веня написал 7 интервью о выборе университета.

 

Я знала об успехах Анечки в Хельсинки и в Риме, где она выстyпала с докладами на Библейском обществе. Рассказывал мне о способностях правнучки Ниночки и о том, что младший Митя «наверно научился говорить еще в утробе матери». Мусик беспокоился о Машуне, говорил о ее успехах и неудачах, о ее путешествиях в экзотические страны. Мне сообщалось о том, что Инночка переводит с английского монографию об Эйнштейне, и что Леня – неистовый дедушка. Обо всем, что происходило в семье, Мусик старался известить меня. Я знала, что ему пишет «Пит» из Италии, а Хмельницкий – из Англии, и что он собирается с Хмельницким вступить в дискуссию. Сообщал мне о болезни жены Гриши Любарского, о ее кончине, затем о болезни самого Гриши Любарского, которого считал одним из самых близких себе людей. Остро переживал его смерть, так же как и уход Вити Цукерника.

 

В свою очередь он интересовался всей моей «деятельностью», и, когда я ему рассказала о том, что заблаговременно готовлюсь, он мне поведал об Илье Михайловиче, который к лекции готовился 3 дня. И о себе, что сам сочинял лекцию по дороге в университет. Прислал как-то мне восторженное письмо своей бывшей студентки, которая писала, каким праздником для нее была каждая его лекция.

​

*   *   *

​

Надо было судьбе разделить нас на тысячи километров, не давая даже надежды на встречу, чтобы так погрузиться друг в друга, оба хрупкие, мы нашли друг в друге опору. «Встречей» назывался телефонный разговор. Сначала короткий, позже, когда он получил возможность звонить по скайпу, иногда продолжался до часа.

​

Погружаясь в жизнь Мусика, я знала обо всех корреспондентах, друзьях-физиках, об их интеллектуальной переписке, обо всех его посетителях.

 

Очень любил Лялю Рапай, почитал ее творческий талант. Когда Ляля оказалась в Израиле, в доме престарелых, регулярно ей звонил. Ее сводный брат, отягощенный своими бедами, не имел возможности часто ее посещать.

​

Рассказывал, как Жека, выкраивая время, старалась вывезти его за пределы дома, всякий раз находя все новые места. Любил с ней наблюдать за яхтами в океане, описал мне модель стоящего у него кораблика. Но не только я стала заочным свидетелем его жизни. Я ему должна была рассказывать обо всем: и о том, что я стряпала на кухне, и о теме своей очередной лекции или доклада, диссертации моих аспирантов и пр. Если я уезжала отдыхать на 12 дней в Кончу, связь не прерывалась: в каждом номере есть интернет и телефон. Все усложнялось, когда я уезжала в Запселье, под Кременчуг, где у Леся есть хата (интернет появился там только этим летом). Там мы общались через посредников, часто через Верочку, мою приятельницу (в прошлом математика, сейчас – переводчика с польского языка; Мусик с ней познакомился и время от времени даже переписывался), внучку Настю, за творческими успехами которой следил, аспирантку Сашу, то есть, тех, кто был в это время под рукой.

​

Особенно хочется сказать об отношении его к Украине, в связи со всеми драматическими событиями, которые у нас происходят. Мусик, воспитанный в лоне русской культуры, невольно проникся перипетиями украинской судьбы. Нервничал во время «майдана», тем более зная, что я живу в эпицентре событий.

​

Иногда я сознательно уходила от болезненных для меня тем, избегая давать ему информацию, он старался получить ее от Верочки.

​

Не стану перечислять пережитые вместе обстоятельства последних 10 лет, в том числе такие тягостные как уход Гриши Любарского, Вити Цукерника и многих других. Вам все это хорошо известно.

​

Мои дорогие, к которым обращены мои строки. Хочу только сказать, что нити, связывающие нас с Мусиком буквально со дня моего рождения, в конце наших жизней неожиданно для нас переплелись в один, я бы сказала, «морской» узел, который оказался прочным до последних дней нашей жизни. Мусик как-то мне сказал, что хуже всего тому, кто уходит.

 

Он прав, но как же быть нам?....

​

*   *   *

​

Незаметно ушел месяц, но я рефлекторно жду звонка в 6 часов вечера (в Бостоне 11 утра), зная, что его никогда больше не последует.

​

И, если случайно встретятся наши души, то, по-видимому, также как и в далеком прошлом, это будет на перекрестке…

​

Киев, 13.10.2019

​

P.S. Дважды звонила Жеке в разное время, но никто не подошел к телефону.

​

Л. С. Миляева